Проснувшись, студент Фотов попытался подумать какую-нибудь мысль. В ответ на эту диверсию полушария с таким грохотом шарахнулись друг об друга, что не только мозги напрягать, но даже поднимать то, чем думают, вообще не имело смысла. Происходящий процесс потребовал стона, но он не получился, потому как язык наглухо прилип к гортани, и, как дотошный цензор, пропуска лишь хриплый свист прерывистого дыхания.
«С похмелья», — резюмировал организм. «А...» — осторожно согласился Фотов и невероятным усилием воли открыл правый глаз. Странно, но облегчения не последовало, ибо весь сектор обзора закрывал затылок чего-то, лежащего рядом. «Фу ты, господи...» С традиционным вопросом «Ты кто?» Федотов решил обожать, да и функции речи восстановлены пока не были. в это время глаз зафиксировал на объекте исследования две макушки, на что (уже без промедления) последовала реакция: «Два раза замужем будет». Но тут же вклинилась и другая версия: «А может быть, женат?»
Вопрос о том, какого оно вообще пола, рядом тут лежащее, Фотова не на шутку встревожил. Странно, что память на вчерашнее не срабатывала абсолютно. Детство помнилось, как в институт поступал — тоже промелькнуло, но вчерашнее всё как-то ускользало.
Секунд напять тело свело судорогой. По силе трения Фотов заключил, что ещё и лежит, в чём мать родила. «Хе-хе, что же это я, купался вчера, что ли? Надо бы правый глаз открыть, а то так от загадок и двинуться можно».
Открытый зрачок, успевший выхватить комнатный пейзаж, тут же затуманился слезой умиления. Напротив, на верхнем лежбище двухъярусной койки, со стоном втягивая воздух, лежал недобитый представитель дворянского сословия по клике Принц, последний потомок графов, уцелевших от фалосских репрессий. По-детски пущенная слюна тонкой струйкой стекала на выглядывающий из-под подушки томик Бердяева. И-под короткого одеяла торчали ноги. Явно больше двух.
«Надо же, носит земля ещё нас, богатырей!» — подумал Фотов, облегчённо вздохнув, закрыл глаза, и, кажется, ненадолго потерял сознание.

Часть вторая
(тональность а-ля минор с надрывом
и повышением на полутон в последнем четверостишии)

Не болеется с похмелья, ломается,
Сигарету натощак, дым качается.
По вчерашнему теплу нынче поминки.
Разбрелися по домам алкоголики.

Сердце тикнет пару раз, остановится,
С богом, знать, на рандеву снова просится.
Но до пива дотянусь в холодильнике,
Стрелки снова побегут на будильнике.

Распалится вдруг душа лютой злобою,
Денег нету ни шиша, не зальёшь её.
Коли русская она, то широкая,
А вокруг тоска да тина болотная.

Будильник звенит, как Вселенная после ядерной катастрофы. Мелкими иглами проникает в пульсирующий мозг, пробуждая вместе с сознанием тупую, ноющую боль в животе. Это означает, что в очередной раз вместе со мной встречает рассвет и моя престарелая язва — следствие полевого геологического энтузиазма, кошмарных армейских будней, а также неназойливых терзаний за будущее страны победившего изма.
От поиска сигарет на столике до первой затяжки, кажется, проходит вечность, но боль уже отступает, уходит, неизменно обретая форму вопроса: «Где и с кем?» И надо же такому случиться — опять проснулся живой и здоровый, хотя пили, как в последний раз, литрами и не закусывая.
Медленно отрываю себя от кровати, пытаясь на секунду принять вертикальное положение. Нехотя раскачиваюсь с пятки на носок, чтобы хоть чуток разогнать это жуткое похмелье по телу.
Солнечный луч, пробившийся сквозь шторы, зигзагами кромсает табачный дым, сползает на подушку и ласково поглаживает её, как бы приглашая вновь обрести утраченный покой.
Кажется, на сегодня страна потеряла одного своего героя. подвигов не ожидается, я снова член общества памяти, и потому предстоит день ярких воспоминаний — вчерашних, и, более тусклых, — прошедших событий.

Харьков — Екатеринбург
1992–1994 гг.